Леонид Парфенов – один из немногих русских мужчин, несущих на себе печать большого стиля.

GQ: Как случилось, что вы оказались не таким, как все? Вы взяли и вышли из строя?

ЛП: Я настаиваю, что я естественный продукт своего времени. Родился и вырос в Вологодской области. Мама – учительница, отец – инженер. Учился в Ленгосуниверситете имени Жданова, который является кузницей кадров известно чего. И даже ездил на стажировку в ГДР. И мне всегда было непонятно, когда люди говорили, что оболванены советской пропагандой. Русскую классику-то никто не запрещал. Было трудно купить Ахматову. Но бирюзовый пятитомник Бунина под редакцией Паустовского, а потом шоколадный девятитомник под редакцией Твардовского – то, что меня перепахало совершенно в классе седьмом-восьмом, – это же все было. А получается так: с одной стороны, Бунин доступен, а с другой – вроде как людей оболванивают романом Георгия Маркова «Сибирь». Это какая-то глухота должна быть.

Значит, литература вас испортила.

Да, а еще бытовой антисоветизм. Я ощущал его с детства.

В чем он заключался?

В том, что всегда было понимание – где-то там есть власть, и это другой мир, а здесь у нас жизнь, которая к тому, что они в газетах прописали, не имеет отношения. На селе были ограничения – не более одного порося в личном хозяйстве. И наша соседка Фаина Александровна Глебкова, державшая двух, побаивалась, что Королев Александр Николаевич, директор молокоприемного пункта и член партии, доложит об этом куда надо. Но поскольку у Королева у самого было две свиньи, обошлось.

Вы, живя в «гуще народной», чувствовали эту вялость, тупость или находили что-то положительное?

Не, про народ-богоносец не думал. Я не застал того деятельного крестьянства, которое закончилось году в 35-м. Моего прадеда из деревни Ерга расстреляли в 37-м. Но у людей постарше оставалась еще трудовая этика, деликатность. Удивительную деревенскую деликатность я застал. Я говорю о русском Севере. Мне трудно с теми, кто южнее Воронежа. Гыкают – это ладно, только ухо режет. Но они хватают за руку: о, я вас узнала! Им надо сфотографироваться, они вступают в контакт, не спрашивая на то моего согласия. А Север деликатнее. Комфортно, когда человек поздоровается, и не более того.

Когда говоришь с вами, сразу замечается повышенная энергетика. Она откуда? Вы ее собирали или просто природа дала?

Это, наверное, профессия дала потом.

Значит, да здравствует телевидение?!

В кадре я энергичнее, я сейчас обычный. Когда в этом году делал фильм про Гоголя для Первого канала, хотел пересмотреть снятый десять лет назад фильм про Пушкина. Это теперь невозможно смотреть. Какой-то вялый чувак, медленно говорит, «картинка» не держит. Телевизионный темп, драйв за последние годы очень вырос.

Страна молодеет.

Не только это. Сейчас у людей много входящей информации, и, для того чтобы пробиться, чтобы схватить за лацканы и сказать: «Сиди, слушай, смотри, вот сейчас будет...», нужна энергия. Вот показывают в 22:30 по «Первому» фильм о Гоголе по случаю его 200 летия. Никто не будет смотреть из соображений юбилейности. Нужно шоу... Держать нужно по законам «Крепкого орешка».

А теперь насчет бессмертия.

Я про это не думаю.

Ну как? Когда наступит смерть – сжечь, развеять или на кладбище?

Я однажды писал про массовую реакцию советского народа на программу «Время», когда показали, как Раджив Ганди поджигает тело матери, – «вот это не по-людски». У меня на этот счет своей реакции нет. Я сейчас делаю фильм про Зворыкина, изобретателя телевидения, и с огорчением узнал, что когда он умер, его прах был развеян над озером. То есть формально есть его могила, но это не совсем в себе находившаяся вдова поставила камень. И вот это меня огорчило, потому что пропал эпизод для фильма.

А что вас ожидает после смерти?

Я об этом не задумывался.

А о смысле жизни вы не задумывались?

Это работа. То, что ты делаешь.

Зачем вы так активно занимаетесь общественным делом?

Это темперамент. Это характер.

Тогда получается, вы прямо француз из Вологды. Вы сказали очень важные французские слова из Монтеня: «темперамент», «характер».

Я – избалованный человек, потому что последние 15 лет занимаюсь только тем, чем хочу. Мои характер и темперамент в работе проявляются. А про француза – да, мило завтракать двойным эспрессо с круассаном, маслицем, джемом. Раньше, когда во Франции продавался свежий «Коммерсантъ», можно было купить газету, на круассан намазать масло и мармелад. И, прихлебывая кофе, продолжая читать, набрать Колесникову или Васе и высказать свое мнение про заметку.

Какие языки вы знаете?

Это смешно: я говорю по-болгарски. Я с болгарами в общаге жил. Они внушили мне важную вещь: если кто-то купил свитер за 32 лева, он идиот, на хрен такие деньги за тряпку отдавать, а вот за 52 посидели в ресторане – это отлично провели время. Запеченную брынзу и ягненка с красным вином взяли... Они меня приучили, что надо на себя тратить, что было совсем не в советской традиции.

А до этого первоначально – провинциальный дичок?

Почему дичок? В моем родном райцентре Игорь Северянин учился, а Сологуб в Вытегре преподавал геометрию. Во какие изощренные авторы. Много у нас диковин, каждый чувак – Бетховен. Из песни.

С одной стороны – Бетховен, а с другой – так и не научился управлять как собой, так и государством.

У меня есть теория. С теми, кто лежит на кладбище Сен-Женевьев, с первой волной эмиграции сегодняшний руский человек совпадает только омонимически. Как Хосни Мубарак – не наследник Рамзеса, а Папандреу – не продолжатель Перикла. Мы не застали русского общества, в котором были офицерство, купечество, мещанство, земства.

А то, что сейчас православие так прет из религии в политику?

Как общественно-политическая сила иерархи выступают где-то между Жириновским и Зюгановым. Провинциальный, упрощенный консерватизм. Так ведь и Путин на этой струне играет в тех случаях, когда апеллирует к «широким народным массам». Все эти выходки с голым торсом – чистой воды жириновщина.

У России есть будущее?

А как же иначе? Правда, мы пожилая страна. Очень долго приходит молодое поколение, которое априори должно хотеть самореализации, хотеть карьеры, зарабатывать, жить полной грудью, по мировым стандартам.

Вы любите Россию по-лермонтовски, странной любовью?

Я, конечно, ее люблю. Это мое: со всей прелестью, милой дикостью и чушью. С очень многими вещами, на которые я давно уже махнул рукой. Понимаешь, что при твоей жизни других взаимоотношений населения и власти, наверное, не будет.

...А какое взаимоотношение между населением и властью?

Понимаете, какая штука. Взять тот же «Коммерсантъ». Сколько сейчас тираж Le Monde? В районе 400 тысяч. При этом есть еще Libération, Figaro. У «Коммерсанта» – 100 тысяч, а мы вдвое больше Франции. В Англии кроме The Times есть The Daily Telegraph, The Guardian, The Independent. Четыре качественные ежедневные газеты в стране, которая тоже вдвое меньше нас. Такой вот тонюсенький у нас слой самосознательных граждан.

Я редко читаю колонку, которую делает моя любимая Ксения Соколова из GQ и Ксения Собчак. Но я прочитал их беседу с вами и понял, что вы настоящий русский человек из Вологды, потому что стыдливость ваша в плане сексуальной раскрытости – она такая вологодская.

Я просто нахожу безвкусицей, когда про это говорится в печатном издании. Это какая-то похабель. У нас большая проблема: как сказать по-русски, чтобы получилось не омерзительно. Помните, в «Лолите» Гумберт говорит, что поднялся – в диком возбуждении, первая ночь с нимфеткой, – пошел в туалет и там с трудом переключился на скромную нужду. Вот так суметь по-русски сказать...

Вы обжора или гурман?

Я могу и обожраться, конечно. Но если еда не подходит, могу не есть вообще и пить воду. Фастфуд совсем не переношу, на повороте в Газетный переулок у Центрального телеграфа окна должны быть закрыты. Если запах влетит в машину, то у меня чесотка начнется.

Когда вы решите стать писателем?

Никогда – я журналист. Я не умею придумывать. То есть, когда есть подлинное место в Эрфурте, где в последний раз встречались Александр и Наполеон, тогда я знаю, что с этим сделать. Я там объяснял, что по записям, которые и с той и с другой стороны велись по-французски, они расцеловались на прощание. Поцелуй французский – это, собственно, не поцелуй, а касание щеками. По-русски никакого другого поцелуя, кроме троекратного, тогда не существовало. И тут что-то фантазировать про их взаимоотношения я могу. Но только когда стою на этой веймарской дороге и точно знаю, что это было здесь. Поставь меня в другое место, тогда это полный произвол. Тогда я не знаю, что говорить.